Рассказываем истории русскоговорящих ЛГБТК-людей, эмигрировавших в другие страны
Наша команда продолжает публиковать истории русскоговорящих ЛГБТК-людей, которые приняли решение эмигрировать в другие страны. Все интервью публикуются в рамках проекта «ИСХОДники».
В этот раз мы хотим поделиться с вами историей Константина Кропоткина — квир-обозревателя и писателя, который уехал в Германию и живет в Берлине.
В начале 2000-х он начал сотрудничество с ныне закрывшимся порталом gay.ru, где были впервые опубликованы его рассказы. Его творчество получило продолжение в московском издательстве «Квир», а роман-ситком «Содом и умора» был переведен на немецкий в 2008-м году.
Сейчас Константин занимается проектом «Квир-беседы», где разговаривает с квир-мигрантами из стран постсоветского пространства. Помимо этого, он ведёт собственный телеграм-канал, в котором пишет о книгах и кино, посвященных людям из ЛГБТК-сообщества.
Можешь представиться? Как тебя зовут, где родился, откуда приехал в Германию и когда переехал туда?
Моё публичное имя «Константин Кропоткин», я из России, из Сибири. Приехал в Германию ещё в 2001 году, но возвращался в Россию, — прожил между Германией и Россией ещё 5 лет в конце 2000-х – начале 2010-х. Кропоткин – это мой псевдоним.
Я по профессии радиожурналист, и мне в своё время нужно было отделить журналистику от своих упражнений в литературе из чисто практических соображений. Потом выяснилось, что моя литературная и околокиношная деятельность гораздо интереснее публике, нежели моя скучная радиожурналистика. Сейчас я своей паспортной фамилией пользуюсь только в быту и в официальных документах.
Почему Кропоткин?
Это связано с тем, что моя мама надо мной все время смеялась, что я не пишу, а кропаю. Поэтому просто по созвучию выбрал такой псевдоним, к революционерам отношения он не имеет.
Ты откуда родом из Сибири?
Ограничусь общим: я из Сибири. Я славист по образованию, закончил с красным дипломом филологический факультет по специальности “Русский язык и литература”. Мне светила научная карьера: я был очень хорош как студент, и меня позвали на кафедру культурологии, и в принципе, наверное, могла бы сложиться какая-то научная деятельность. Но это были девяностые годы – голодные времена, нужно было на что-то жить.
Говорить я могу, говорю быстро, без ошибок, образование есть – и я пошёл на радио, и стал работать в начале диджеем на радио, а поскольку в редакции у меня единственного было подходящее образование, то начал заниматься новостями и стал редактором новостей. Потом в конце 90-х уехал в Москву. Там я поработал на крупной радиостанции. Читал новости. Позднее, уже в Германии, работал для российской негосударственной радиостанции немецким корреспондентом.
И в Германию ты уже уехал из Москвы?
Да, в Германию я уехал, потому что у меня муж завёлся немецкий.
Для начала расскажи, пожалуйста, когда ты осознал, что ты гей, и как проходило принятие?
Я довольно быстро всё про себя понял, не могу сказать когда. Это естественное знание пришло само собой лет в 13-14. Это во-первых. Во-вторых, я довольно быстро понял, что тут нет никакого повода для стыда.
Значит эта была советская школа. Слова “гей” тогда не было.
В советские времена можно было спрятаться. Жеманность, мне свойственная, не считывалась тогда однозначно как указание на гомосексуальность. Последние два года школы я пережил жестокий буллинг, но это было не потому, что я гей, а потому, что я не умел защищаться. Если бы я, будучи геем, умел бы давать в морду, то никакого буллинга бы не было, а так я был задрот с книжками, которого можно бить.
Ты в школе уже принял, что тебе нравятся парни?
Принятие себя у меня было безболезненным. Проблема заключалась в том, сколько себя ты можешь транслировать миру.
Практически вся моя российская жизнь заключалась в игре в прятки. Ты дозируешь информацию, ты много о себе не говоришь, ты умалчиваешь. Фактически, ты врёшь.
У меня был период, когда у меня были довольно интересные романы с девушками, когда ты пробуешь что-то. Это было в 19-20 лет. Но где-то в 21 год я уже понял, что не надо больше бедным девушкам пудрить мозги.
Нескромный вопрос: первый секс с парнем в каком возрасте был?
Это был 93 год. Я точно запомнил год, потому что это очень смешная история. Это был год, когда была декриминализована гомосексуальность в России, когда была отменена уголовная статья. Это несвязанные вещи друг с другом, но оказалось, что я живу по закону и всегда жил по закону. Невольно.
Ты – диджей на радио, на дворе конец девяностых – начало двухтысячных, такой золотой век российского ЛГБТ. Общество было готово к тому, чтобы двигаться в направлении принятия. Ты стал открытым геем в России или нет?
Мое положение можно назвать привилегированным, — потребности в каминг-ауте не было, меня довольно легко считать как гомосексуала. Поэтому и вопросов прямых мне не задавали, и ответов прямых от меня не требовалось.
Проблема была только во мне самом, — я долго не хотел показывать слишком много себя. Свободно, спокойно и не невротизированно рассуждать на тему гомосексуальности я научился позже, оказавшись уже вне России.
У тебя родители живы?
В России живет моя мама.
Она сейчас, как я понимаю, знает о твоей ориентации?
Мой первый немецкий муж, с которым мы познакомились в клубе в Питере, попросил моей руки у моей матери. Он из романтиков и, как человек честный, поехал в Сибирь из Германии, чтобы просить моей руки. Он очень большой, смешной, очень добрый, и моя мама была к нему расположена. Это и стало для неё официальным каминг-аутом, а до этого мы на эту тему никогда не разговаривали. Это был очень комфортный официальный каминг-аут.
Мой первый муж очень обаятельный человек, и они с моей мамой быстро нашли общий язык. Когда я 10 лет спустя с ним разводился, поскольку влюбился в другого, то моя мама была не на моей стороне. Она сказала мне, что я обидел хорошего человека. И это было очень тяжело для неё. Она не говорит по-немецки, а он не говорит по-русски — они теперь какими-то смайликами обмениваются.
Ты присутствовал, когда твой будущий муж приехал просить руки?
При этой сцене я не присутствовал, но представляю себе эту картину. Моя мама, женщина небольшого роста, и он — здоровенный немец-блондин. Я представляю, как он попросил у неё моей руки и полез обниматься к ней, как к будущей тёще (или она ему свекровь?).
Думаю, это было настолько естественно, что человек здравомыслящий не мог не принять это близко к сердцу. Все это очень сильно облегчило мои взаимоотношения с мамой и всю мою семейную констелляцию эта ситуация повернула правильным образом. Потом мама неоднократно приезжала к нам в гости в Германию, мы вместе путешествовали.
Ты напрямую с мамой это не обсуждал?
Это в кино и в книжках такое: ты пришёл, сел и сказал о себе «все». У меня, повторю, не было необходимости в этом картинном каминг-ауте. Был мальчик-задрот, которого можно было считать как гея. Потом он появляется с иностранцем и уезжает к нему.
Я превратился для мамы фактически в фотографию в рамочке. Мне просто повезло с первым мужем, который все сказал нужным образом, всех расцеловал, всех позвал, всех полюбил. Если бы мой парень был бы каким-нибудь ужасным человеком, то все могло бы быть гораздо сложнее, наверное.
И плюс, если бы это было какое-то другое время, когда идет борьба за традиционные ценности…
Да, сейчас было бы, наверное, сложнее, — я бы побоялся создать родным лишние проблемы. Камин-ауты ведь совершают не только сами квир-люди, но и их семьи с ними. Это постоянная оценка, сколько информации ты можешь доверить, это бесконечный риск, что кому-то это не понравится. И да, довольно тяжёлое бремя для семей.
Наша открытость перекладывает часть ответственности на близких. А в гомофобном обществе открытая гомосексуальность табуирована. В итоге это как радиация, которая непонятно как скажется: вырастет диковинный цветок или что-то отвалится.
Я правильно понимаю, что причиной отъезда стала именно любовь?
Да, это не было бегством или поиском лучшей жизни. С точки зрения работы я обнулил себя как специалиста. Сейчас, уже прожив в Германии 20 лет, для немцев я «никто» и звать меня «никак». И я, собственно, не сильно и стараюсь что-то изменить.
В России, особенно в первые сибирские годы моей работы, когда я был местной звездой, мне надоела публичность. Я понял, насколько это тяжело — я решил жить только свою частную жизнь. Мои приоритеты в Германии сильно изменились, я перестал думать о карьере, — всё бросил, уехал жить семьей и в любви. В августе 2001 года в Германии появилось право заключать партнёрские отношения, мы их оформили.
Переехав в Германию, чем стал заниматься? На тот момент ты знал немецкий?
Мой первый иностранный язык — английский. Поэтому я начал учить немецкий в Москве примерно за полгода до отъезда, когда я понял, что уезжаю. После переезда у меня был минимальный немецкий, потом я ходил в языковую школу в Германии.
В смысле работы переезд был довольно рискованным предприятием, потому что я не знал, чем я буду заниматься. У меня не было какого-то плана. Мой дорогой муж, при всех его достоинствах, думал, что я сяду за какую-нибудь кассу в супермаркете. Я же всегда хотел заниматься только тем, что мне нравится, к чему чувствую склонность, имею способности.
У меня был краткий опыт радикального дауншифтинга, когда я перекладывал бумажки в одной немецкой конторе, — ничего хорошего не вышло, потому что я вынес мозги и себе, и мужу. В итоге я загремел в больницу с почечной коликой, которая от нервов случается. В общем, я начал писать что-то для русскоязычной прессы, потом снова для российских медиа. И так было, в общем, вплоть до февраля 2022 года. С этого времени я больше не работаю с Россией.
Когда ты стал больше писателем, чем журналистом?
В само писательство меня принесло случайно. Я просто начал сотрудничать с Gay.ru, мне было любопытно попробовать. И перетянулось это «одеяло» где-то в 2009-2010 году. Тогда уже было понятно, что о гомосексуальности языком беллетристики можно говорить и в России.
Важно и то, что журналистика мне вообще не очень интересна, — особенно, новостная, когда в полдень уже устарело все то, о чем ты говорил утром. Где-то в конце 2000-х я начал пописывать для проекта «Сноб», потом потихоньку возникали новые контакты, приходили новые люди, меня звали в какие-то проекты.
К слову о Снобе, которого сейчас нет. В 2013 году у тебя в Facebook я увидел ссылку на статью, где Красовский писал, что Ходорковский – это антиПутин, который нужен России. Что заставляет людей так сильно меняться?
Я думаю, что каждый случай нужно разбирать индивидуально. В России, к сожалению, считается, что если у тебя есть какие-то убеждения, если ты покажешь себя демократом и либералом, то весь демократический либеральный мир начнёт осыпать тебя благами. Они не понимают, что за убеждения нужно платить.
Красовский вначале поиграл в демократа и либерала, но его благами не осыпали, поэтому он пошёл туда, где ему эти блага пообещали. В его случае речь не об убеждении, а об их имитации. Сначала ты имитируешь одни убеждения, потом другие, — где больше платят, туда и идешь.
Все, что он производит, это белый шум, который не имеет никакого веса. А ещё он стилизует себя под персонажа Достоевского: грешить и каяться, грешить и рвать на себе рубаху со словами “да, я – грешник”.
А его СПИД-центр?
Это часть его судьбы. Единственное неделимое ядро в его деятельности. Это его личная боль, потому что он ВИЧ-позитивен.
Сможем оценить все его плюсы и минусы только после того, как его не станет?
Нет, мы и сейчас можем всё это сказать. Если ты Гитлер и спасаешь собак, то для собаки это может и хорошо, но для человека ты остаёшься Гитлером. Красовский и ему подобные производят такое количество зла, что это обнуляет все прочие заслуги. Это человек, который призывает убивать людей, и это главное, что его характеризует.
Переформулирую вопрос. Он ещё относительно долго может прожить, наш ровесник плюс-минус. Сможет ли он произвести такое количество добра, которое перевесит то, что он сделал плохого?
Нет, от этого не отмыться никогда. Может и была у тебя бочка меда да ты положил туда какое-то количество говна, и получилась бочка говна. Ты не имеешь никакого права призывать к убийству, ты не имеешь права бить слабых. Все начинается с готовности бить слабого.
Недавно Зеленский подписал указ о выдаче множественного гражданства Украины всем, но не россиянам. Возьмём утрированную ситуацию. Есть украинский парень, гей, живший всегда в Украине. К нему переехал парень из России, может быть, ещё до Крыма, получил там ВНЖ, они вместе живут, у них семья, но, естественно, зарегистрировать отношения они не могли.
Теперь ВНЖ закончился, легализоваться в Украине он уже не может. Это не та же самая готовность бить слабого?
Тут подмена небольшая. Одно дело говорить о частном человеке, о частном выборе, другое дело говорить о геополитике и политике отдельных стран.
В демократических странах есть система сдержек и противовесов, и чем больше будет разговоров о несправедливости в публичном поле, тем больше будет шансов на улучшение миграционной политики. Это как компас, по которому нужно постоянно выверять направление.
Громкий разговор о проблеме или даже крик позволяют создать новые консенсусы. На несправедливость нужно указывать. То, что ты описал, это несправедливость. О ней нужно говорить, и это позволяет улучшить политику.
Сейчас во время войны, когда Россия – агрессор, сложно выступать с идеей, что нельзя всех под одну гребенку. Волна канселинга – отмены – пошла, и выступая против этой волны, ты сам попадаешь под нее.
Культура отмены – довольно надуманная категория. Невозможно отменить человека в ситуации, когда не существует прежних иерархий. Ты не можешь быть отменён. Мы существуем в ситуации, где находится очень много разных информационных пузырей. Поэтому, если в одном пузыре тебя отменили, то есть ещё миллион других пузырей, где ты присутствуешь в полный рост и голос.
Атомизация свойственна не только российскому обществу. Она свойственна сейчас вообще всему миру, где каждый живёт в своём бабле и прекрасно находит общий язык с людьми, которые ему близки. Нужно понимать, что эти пузыри существуют, и пытаться как-то взаимодействовать друг с другом. Поэтому чем сильнее крик, тем больше шансов, что ты прорвёшь свой бабл.
И насколько у тебя хватит сил и возможности пробить эти стены…
Да, в том-то вся и прелесть демократии, что это устойчивый конструкт. Ты идёшь к справедливости, — разговором, постоянным диалогом или криком пытаешься обратить внимание на ту или иную несправедливость. И таким образом консенсус постепенно выверяется, и в этом отличие демократии от тоталитарного общества, где придумали тебе какую-то цель и стали палками туда гнать.
Российскому обществу в этом плане не повезло: у них не было возможности вести диалог и устраивать эти конфликты для выверения компаса. Когда стали давить возможность высказывать мнение, то российское общество по привычке закрылось где-то в своих пузырях.
Люди путинской власти очень рано, в отличие от Запада, распознали преимущества и возможности социальных сетей. Когда-то Живой Журнал был очень важным источником информации в России. А социальные сети, к примеру, в Германии считались только источником развлекательного контента. В России уже давно социальные сети стали местом публичной политики.
Тренировать руку на ограничении свободы слова в цифровом пространстве начали в России довольно рано. Пропагандисты добились своего, — подменяя факт мнением, они создали параллельную реальность, которая действительности не соответствует. Политика подмен, отточенная за десятилетия путинизма, привела к тотальному неверию, к атомизации общества. Все мои собеседники в России говорят, что чувствуют одиночество, — они не знают, к кому за правдой обратиться.
Кстати, эта ситуация очень напоминает положение квир-человека в тоталитарном обществе. Мемуары квир-людей XX века так или иначе описывают чувство бесконечного одиночества: я думал, что я единственный гей в своей деревне; я думала, что я единственная лесбиянка в своём городе; я как транс-персона не знала, куда пойти.
Я думаю, что я единственный, кто против войны в своём городе…
Да, в том-то и эффективность путинской пропаганды, что она отравляет все вокруг, ты не можешь никому верить. Это идеология цинизма, которая пропагандировалась путинизмом как минимум 20 лет: “а правды нет”, “если ты что-то делаешь во вред себе, то ты, наверное, сумасшедший”, “а если ты что-то делаешь, но твои выгоды нам не очевидны, то, наверное, тебя спонсирует какой-нибудь американский фонд”.
Путинизм утверждает, что человек действует только ради выгоды, он начисто исключает факт, что люди могут поступать так или иначе просто потому, что верят в добро, в справедливость, во взаимопонимание. В России отравлено чувство солидарности.
При этом, что самое парадоксальное, уехавшая оппозиция тоже заражена этим.
Конечно. «Беглых русских» полным-полно в Берлине. У меня сложные отношения с вновь приехавшими. Я вижу, что многие из них понавезли вшей путинизма, они не слушают других, они не готовы разговаривать с другими, они не понимают, куда приехали. Квир-проблематика очень хороший лакмус для этого. Положение меньшинств показывает качество общества. Для них же, «новых понаехавших», внимание к ЛГБТ+ — нечто вроде ритуала. Покивали, не особо вдаваясь в детали, и понесли свое. Мне же жалко бедных квиров.
С некоторых пор я регулярно пишу о квир-книгах им квир-кино именно потому, что хочу подчеркнуть насколько квирность укоренена в ткани общественного бытия, это не экзотика. Эту работу я посвящаю не каким-то там абстрактным ЛГБТ, я посвящаю ее себе. Меня избивали, я чувствовал себя чужим, я чувствовал себя одиноким. И я понимаю, что есть огромное количество людей, которые сидят сейчас в такой же жопе, как и я тогда, и не знают, что с этим делать.
Ты патриот?
Сформулируй, пожалуйста, точнее, что ты понимаешь под патриотизмом?
В твоём понимании.
Я желаю мира всем. Поэтому вся моя квир-обозревательская деятельность, которая почти никак не оплачивается и требует много труда, — она как раз для того, что я готов отапливать собой воздух. Не воздух конкретной страны, не воздух конкретного человека. Я могу что-то сделать хорошее для мира в надежде, что мир улучшится.
Считать ли это патриотизмом? Да, потому что и Россия тоже часть мира. Считать это не “патриотизмом”? Наверное, да, потому что я выступаю открыто против войны и всей циничной путинской идеологии.
Патриотизм ты для себя определил как патриот России?
Ну да, облако смыслов заключается во взаимоотношении с родиной. Я, разумеется, человек из России. Соответственно, я понимаю это как взаимоотношения с Россией.
В твоей коннотации слово патриот сохраняет положительный смысл?
Есть “патриот” и есть патриот. “Патриот” придуман Путиным и его командой. Патриотизм в том смысле, что ты делаешь что-то на благо своей родины, — в этом смысле, конечно, я патриот.
Но фокус-то еще в том, что я же живу вне России. Надо ещё отметить, что я уехал не потому, что меня выгнали. Я уехал, потому что я полагал, что границы — это фикция. Я думал, что Россия станет со временем демократической страной, границы станут условностью. Какая разница у кого какой паспорт? Я не был изгнан из страны. Я почувствовал себя изгнанником гораздо позже, когда стали принимать гомофобные законы. Почувствовал себя чужим в России только тогда.
А почему ты в это время ездил туда-сюда?
Потому что мой второй нынешний любимый муж работал в России. Поскольку я сам могу работать откуда угодно, то поезживал туда-сюда, чтобы сохранить наши семейные отношения в должном количестве и качестве.
А второй муж у тебя из России?
Нет, у меня муж немец, и домашний язык у нас немецкий.
Отношения с твоим первым мужем – это твои первые отношения?
Нет. Я даже опубликовал рассказ о том, что мой парень — в России — был абьюзером. Честно говоря, с парнями в России у меня как-то не очень складывалось — отношения были недостаточно партнёрские, не было нужного баланса.
В каком году вы развелись?
С моим нынешним мужем я уже 15 лет вместе. Мы с ним познакомились в Германии в 2009 году. Тогда-то и оказалось, что он работает в России.
А зарегистрировали отношения в каком году с ним?
Мы зарегистрировали отношения году в 2016. В этом не было намерения показать миру, что наши сердца соединились, — соображения были самые прагматичные.
Ты считаешь себя интегрировавшимся членом немецкого общества?
Конечно.
Когда ты понял, что ты уже интегрировался в Германии?
Не знаю. Ты можешь сказать, когда у тебя щетина появилась на лице впервые?
Примерно.
Я понял, что, скорее, в Германии стал своим только после 2013 года, уже после того, как в России был принят закон о «пропаганде ЛГБТ». Прежде я жил в категориях большого, единого мира, и особо не задумывался, к какой стране формально принадлежу.
Но фашизация России, ее курс на изоляцию от западного мира, от гуманистических ценностей мира большого, — все это взывало к вопросам, в какой степени я русский, где мой дом. Сейчас могу сказать, что мой дом в Германии.
Как в математике методом от противного.
Да-да. Сейчас в России у меня только родственники, но не дом, и скорее всего, пока Путин у власти, я даже приехать туда не смогу.
Уехавшим после начала войны сложнее интегрироваться, чем тебе, или легче? У них метод от противного произошёл моментально – там они уже чужие.
И да, и нет. В отличии от последней волны мигрантов, двери для меня не были открыты. Никакие фонды за меня не подписывались. У меня был лишь прекрасный муж, который хотел меня видеть рядом, а я хотел быть с ним. Страна же не рассматривала меня как важную единицу.
Люди, которые бежали от путинизма, получили поначалу довольно широкое окно возможностей. После 24 февраля 2022 года в Германии возникло такое количество сочувствия к тем, кто вынужден был бежать от Путина, что у вновь прибывших появились принципиально другие возможности для интеграции, нежели у меня, — и в этом смысле им повезло. Но их бегство нагружено эмоционально, их фактически выгнала страна, они оказались ненужными в собственной стране. Это тяжёлое бремя.
Меня же никто не выгонял. Двери на родину всегда были открыты. Получается, что по фактам им, возможно, в чем-то легче, чем мне, но по эмоциям им на несколько порядков тяжелее.
Бэкграунд, который у этих людей, как якорь, который держит, и в то же время порождает дополнительный негатив, который может привести к тому, что что они совершат ненужные ошибки.
Потому что они не понимают, где они теперь находятся, как работает эта система, как тут все устроено. И, понятно, так можно понаделать много ошибок.
Первое, что нужно делать, оказавшись за границей, — начать учить язык страны, в которой ты находишься. Нужно как можно быстрее понять, где ты находишься, как устроено это общество. Я тоже сделал много ошибок, но я был в других обстоятельствах.
Каких ошибок?
Надо было сразу переходить на немецкий. Я считаю, что единственное, что я хорошо умею делать — это писать и говорить по-русски. Надо было заставить себя пытаться писать на немецком. Нужно было больше посвятить времени и сил своей профессиональной социализации в Германии.
А это возможно? Язык – это не только словарный запас и значение слов, это еще и огромный социальный бэкграунд.
Да, ты будешь писать по-другому, но главное, чтобы ты был интересен в этом. Есть примеры довольно удачной интеграции людей из России в литературный процесс Германии, есть такие примеры и в других странах.
Это большая глупость — думать, что ты приехал со своим невъебенным, прости господи, бэкграундом, и он никак не может конвертироваться в другую иноязычную среду. Ерунда! Хочешь – научишься!
Если у тебя есть талант, ты будешь писать по-другому, ты будешь писать, возможно, проще, но ты можешь заинтересовать собой. У меня было это заблуждение, что я себя русского никогда не конвертирую, поэтому я предпринял недостаточно усилий для того, чтобы вписаться себя в литературный процесс, в культурный ландшафт Германии. Это была моя ошибка. Но что поделаешь, так сложилось.
Можно попытаться заново заскочить в этот поезд, можно попытаться что-то начать писать, но сейчас я уже не хочу. Скоро в Германии будет опубликован цикл моих интервью с квир-мигрантами. Он будет публиковаться на немецком, перевод я заказал, но редактура моя. Как редактор немецких текстов я могу уловить и мелодию речи. Это я могу поймать, но писать все с нуля или переводить свои же тексты на немецкий — нет, пусть этим занимаются те люди, которые хотят этим заниматься.
Другая моя ошибка, наверное, была в том, что мне надо было поискать какую-то другую профессию, — я оказался слишком зависим от русскоязычной среды. А сейчас я в такой ситуации, что никаких заработков в России у меня нет и не будет, и при жизни моей у меня ничего в России уже не получится…
Ты настроен пессимистично? Режим не сменится через 5 лет?
Даже если он сменится, — наша жизнь все равно слишком короткая. Смены политических режимов длятся десятилетия. Через 10 лет мне будет на 10 лет больше, в категориях страны это пшик, в категориях отдельной человеческой судьбы это много.
Да и сейчас мы ещё не знаем, где дно. В начале дракон должен подохнуть, потом он будет какое-то время гнить, а потом, может быть, на этом навозе начнёт что-то пробиваться. Советский Союз чисто экономически был неэффективен уже в начале 1980-х, когда обвалились цены на нефть, а страна развалилась только через 10 лет. А то, что происходит сейчас в России, если искать аналогии в советской истории, больше похоже на тридцатые годы.
Сейчас увеличиваются сроки, сейчас все более дикие судебные приговоры, машина репрессий только начинает раскручиваться. Сколько у неё сил мы не знаем, а ресурсы человека, увы, исчерпываемы. Поэтому я понимаю, что при своей жизни я не увижу Прекрасной России Будущего. Мы можем рассчитывать только на какую-то надежду, но что мне до надежды, если мне 80 лет, и я думаю о том, как бы до горшка доползти. Да, я буду, наверное, радоваться, но вопрос, почему у меня член не стоит, наверное, будет заботить меня больше.
Какую вторую профессию ты бы выбрал?
А вот не знаю. Я всегда исхожу из того, что двери открываются сами собой. Можно было бы, в принципе, не воображать себя человеком, который неразрывно связан с языком. Можно было заставить себя. А сейчас я уже и не хочу.
Какая у тебя была реакция 24 февраля, когда утром узнал о войне? И как ты узнал о ней?
Мы с мужем ездим в конце февраля — начале марта на лыжах кататься. Я в прекрасных Доломитовых Альпах и узнал. Покатались на лыжах пару дней, а потом проснулись утречком — и началось. Я помню, что я сижу в нашей квартирке, которую мы на неделю сняли, — с видом на прекрасные горы, похожие на халву, оранжево-жёлтые, синее небо, снег, все так красиво, — и я понимаю, что это конец моей большой, большой, большой жизни.
Я был везучий человек в том плане, что у меня была очень долгая фаза оптимизма. Восьмидесятые были лучше, чем семидесятые. Девяностые были для меня лучше, чем в восьмидесятые. Мой мир все время расширялся, он становился интересней, многообразней. И вот я понимаю, что все.
Эра пессимизма, в фактах говоря, началась ещё в 2013 году с принятием закона о «гей-пропаганде», но для меня весь прежний мир схлопнулся, когда началось открытое вторжение российских войск на территорию Украины. Для оптимизма особых поводов нет, — началась фаза пессимизма, которая непонятно куда приведёт. Во всем этом было ещё глобальное разочарование в людях, что гораздо тяжелее, когда ты понимаешь, что какие же они идиоты, что не могут договориться. Неужели в наше время нужно объяснять, что война — это не решение?!
Разочарование было такой силы, что я, к сожалению, даже обидел энное количество людей. У меня был очень хороший рост моего личного квир-проекта, — я рассказывал (да и сейчас продолжаю рассказывать) о квир-книгах и квир-кино. И моя аудитория начала ссыхаться после того, как я сказал: все, я вас больше не развлекаю. Пока вы там лежали на диване, у вас Путин вырос. А что вы делали при этом?
Это была эмоциональная реакция, она понятна, но мне нужно было себя поумерить, посчитав свои привилегии: я живу в свободной стране, я говорю то, что я хочу, у меня нет больших проблем, сопоставимых с рисками людей в России. В моем телеграм-канале я закрыл комментарии на полтора года, — в горячую фазу, в первые месяцы после 24.2.22, на меня полились оскорбления. И это было ужасно. Я только недавно нашёл в себе силы и снова открыл комментарии. Но моя аудитория по-прежнему уменьшается.
Смешно: напишу я, например, что-нибудь про прекрасное современное гей-кино, — про любовь, про чувства, похвалю его, и — тыгыдык-тыгыдык — ко мне прибегут человек десять. А следующий пост напишу про зло путинизма, и — тыгыдык-тыгыдык — двадцать человек убегут. И так постоянно. Я могу их понять. Не потому, что они пропутинцы. Люди в России всё больше и больше боятся.
ЛГБТ-контент в России сейчас в принципе опасен, даже если он не анти-путинский. Люди часто все прекрасно понимают и уходят в твой канал, чтобы отключиться и посмотреть просто про красивую любовь.
Сейчас я изменил своё отношение к моей аудитории в телеграме. Я готов её развлекать: да, кино хорошее, но вы не забывайте, что когда два мальчика любят друг друга и у них все прекрасно, то в глазах коллективного путина они занимаются экстремизмом.
А мы же с вами помним, что Путин — это зло, нельзя быть хорошим человеком и выступать за Путина. Мы же помним это, дорогие дети? А теперь я расскажу вам про новую прекрасную лесби-комедию — и так далее.
Раньше я занимался чистым энтертейментом. Я думал, что если мы вместе с воображаемым ЛГБТ-сообществом расскажем миру, какие мы хорошие, то мир поймёт нас, примет и обнимет. Сейчас понятно, что дуракам все равно, а мерзавцев с избытком власти правда не интересует. Им гораздо проще нас инструментализировать, мы — удобные жертвы.
Не знаю, было ли у тебя такое, но мне кажется, каждый россиянин из уехавших, всегда спрашивает себя: блин, а что я конкретно сделал не так. Сейчас я понимаю, что был недостаточно погружён в политику. Меня всегда интересовало искусство. Я эскапист по природе своей. Я понял это поздно: я — идиот, я не поставил там где-то какой-то крестик, я не сходил на какую-нибудь демонстрацию, мне лень было, или меня больше интересовало какое-нибудь кино, или я предпочёл с интересной книжкой полежать на диване, а в это время кто-то решал за меня мою жизнь.
Перспектива того, что будет в России: как ты её видишь? Ближайшие 3-5 лет.
Ничего хорошего не произойдёт. Есть большой миф, например, о денацификации и как она проходила в Германии. Нужно учитывать, что только поколение детей нацистов начало задумываться, что представляет из себя нацизм. Ты думаешь, что после смерти Путина люди захотят думать, сколько говна все они натворили? Нет, не захотят — ты прожил свою жизнь, ты ничего не можешь отыграть назад, и тебе нужна легитимизация твоих дел.
Депутинизация — вопрос поколенческий. Это чудовище будет ещё долго умирать. Есть оптимисты, которые говорят, что, дескать, Россия тем велика, что в ней бывают такие общественные цивилизационные скачки. Я в это не верю, честно говоря. Если ты знаешь, что такое «откат», если ты давал взятки и их брал, ты уже отравлен всем этим. В лучшем случае ты перестанешь их брать, просто потому что будешь бояться. Ты будешь при этом объяснять, что так делали все, так было принято. И таким образом ты нивелируешь то количество зла, которое ты вольно или невольно сделал. Нужно, чтобы умерло или состарилось поколение людей, которые вот сейчас убивают украинцев.
Сейчас в Украине воюют несколько сотен тысяч человек. Эти люди уже очень сильно травмированы. Вот эта последняя голая вечеринка, кстати, очень хороший показатель того, что будет когда эти люди вернутся в свои города, деревни, посёлки, в том числе и в столицы. Они привезут с собой войну. И, не дай бог, они узнают, что их сосед – гей. В голове травмированного войной человека может произойти все, что угодно.
Гомофобии будет больше. Насилие, которое сейчас локализовано и взращивается там, на войне, — потом оно разольётся по всей России. Последствия будут долгими, страшными, тяжёлыми. Нет никакой безупречной стратегии поведения, потому что если ты бежишь, ты многое теряешь, — происходит неизбежный дауншифтинг. Если ты остаёшься, ты подвергаешь свою жизнь рискам. Если ты идёшь на сговор с режимом или пытаешься играть по их правилам, то ты предаёшь себя.
Ничего хорошего в обозримом будущем, увы, ожидать не приходится. Вот видишь, я говорю “нам”, то есть я полагаю себя частью этого пространства, при этом после нашего разговора я пойду гулять с моим мужем по прекрасным берлинским улицам. К вопросу о том, что для меня важнее. Я все-таки до конца ещё не уехал.
Наверное, до конца уехать могут только 20-25-летние, у них меньше связей, не считая родственных. А начать заново людям, которым за 40, уже сложно.
А какой выход? Всё зависит от приоритетов. Если ты хочешь свободы, тогда вот это плата за свободу. Нужно учитывать, что в Европе, да и вообще в западном мире, есть продлённое детство. Ты и в сорок лет считаешься молодым человеком. Общество тебя никак не ограничивает, ты все еще можешь искать себя.
Как мне сказал один мой приятель – философ из России: то, что мы иностранцы, не делает нас хуже, это делает нас интересней. Наш бэкграунд, наш опыт, наше понимание, что миров много и они разные, это очень большой дар.
Ты понимаешь, что есть одна парадигма существования и в ней такие правила, а есть другая, со своими правилами. Когда я брал интервью у журналистки Елены Костюченко, она сказала очень хорошую фразу о том, что наша квир-идентичность — это большое благо. Она воспринимается в моменте как груз, как бремя, но благо это потому, что мы натренированы различать оттенки. Мы в меньшинстве, мы часто стигматизированы, нам приходится прилагать много усилий для понимания себя своего места в мире, мы видим много мерзости людской по отношению к себе, но одновременно мы видим много человеколюбия.
Сейчас мой главный проект — «Квир-беседы», там я разговариваю с квир-мигрантами из стран постсоветского пространства. В числе моих собеседников довольно много транс-людей, и каждый раз, общаясь с ними, самыми уязвимыми в радужной аббревиатуре ЛГБТИК+, я поражаюсь, насколько небанально, умно, точно и неожиданно они рассуждают о людях, о перформативной природе гендера, о природе мужского, о природе женского. Они развинчивают на детали то, что кажется неделимым. С точки зрения понимания природы человека, наработки транс-сообщества необычайно важны, потому что они так много говорят нам обо всех нас — о людях.
Выражаем благодарность за предоставленный материал
журналисту Валерию Клепкину и фотографу Никите Эрфену
