Как писатель-консерватор и режиссер-скандалист поспособствовали культурной квир-революции в пуританской послевоенной Америке. Константин Кропоткин — о книге и фильме «Совет и согласие», сделавших возможным то, что еще недавно казалось немыслимым
Президент США, избранный на второй срок, смертельно болен и на случай своей внезапной кончины хочет расставить по ключевым постам нужных, по его мнению, людей, — например, новым госсекретарем он намерен сделать либерала из профессоров Роберта Леффингвелла; голосование в Сенате должно бы закончиться в его пользу, да против выступает жабоподобный консерватор Сиб Кули, он же, ловкий в интригах, пытается доказать причастность кандидата к коммунистам; и это лишь начало сложной политической интриги, — таков сюжет фильма, вышедшего на американские экраны в 1962 году.
Отто Премингер, известный деконструктор кинематографических табу, взялся за экранизацию романа Аллена Друри едва ли только потому, что этот антисоветский литературный дебют был удостоен в 1960-м Пулитцеровской премии и 102 недели пробыл в списке бестселлеров New York Times. Если судить, как в сценарии были изменены акценты литературного первоисточника, то очевидно, что кинематографисту, в отличие от писателя, важно не обличение ушлых либералов, готовых к диалогу с монстром советизма, а куда более универсальное размышление, как ложные представления о долге и патриотизме принуждают политиков первого эшелона ко лжесвидетельству, шантажу и, учитывая последствия, убийству.
В первой, чрезвычайно говорливой части двухчасового политического триллера, Роберт Леффингвелл, герой Генри Фонды, строгого красавца, лжет под присягой, боясь, что мир узнает о его юношеском, оставшемся в прошлом интересе к левым идеям. Во второй части, куда более увлекательной, — содержащей и тайну, и ее раскрытие, и трагический финал, — правдолюбивый антагонист, республиканец Бриг Андерсон, со страстью воплощенный Доном Мюрреем, вынужден думать, как ему распорядиться собственной тайной: неизвестные, требуя от него голосования в пользу демократа-лгуна, угрожают предать огласке свидетельства прежней гомосексуальной связи, — во время войны Андерсон, ныне примерный семьянин, был увлечен неким Рэем, тоже военным, а потом, понимая, что их связь рискованна, написал тому прощальное письмо.
Женщины взирают, мужчины действуют. Сделанный словно для любителей газетных передовиц, «Совет и согласие» полон сановных мужчин разных мастей, их декоративных женщин, согласных быть женами, любовницами, верными помощницами, служанками и безропотными наблюдательницами. Трудно оспаривать факт, что политика в послевоенной Америке была делом сугубо мужским, но в представленной битве тестостеронов хочется видеть не столько фокусировку сценариста, сколько интенцию писателя: в качестве политического корреспондента New York Times он не просто набирался опыта во властных кулуарах, но и видел в этих господах с полномочиями нечто большее, нежели собрание должностных обязанностей.
В историю литературы Аллен Друри вошел как создатель своеобразного американского жанра — «вашингтонского романа», исследующего механизмы власти и этические компромиссы в столице США. Изображая верхнюю палату американского Конгресса не как битву абстрактных идеологий, а территорию человеческих драм, он задал новую планку творческой свободы в англоязычной литературе, и этим принципиально важен для квир-истории. В романе о закулисных интригах сенаторов, беллетрист создал полнокровного гомосексуального героя, персонажа далекого от карикатуры, и это во времена «лавандовой паники» — устроенной маккартистами «охоты на ведьм» ради утоления собственных властных амбиций, следствием которой стал фактический запрет на госслужбу для гомосексуалов (по разным данным, в США, начиная с конца 1940-х до начала 1960-х работы лишились около 10 тысяч ЛГБТК-людей).
Роман «Advise & Consent» с цитатой из второй статьи Конституции США в названии, увидел свет в 1959 году, а еще недавно, в 1953-м президент Эйзенхауэр специальным указом запретил геям и лесбиянкам находиться на госслужбе, поскольку они, якобы будучи уязвимыми для шантажа, создают «угрозу безопасности». Искали их примерно теми же методами, какими в нынешней России ищут «ЛГБТ-экстремистов»: доносы коллег, провокации и слежка спецслужб. Например, в 1953 году в Атланте полиция установила одностороннее зеркало в популярном месте крузинга, в мужском туалете в местной публичной библиотеке, — за «содомию» тогда было задержано два десятка посетителей «чайной комнаты»; все они лишились работы, некоторые получили штрафы, а некоторые — два-три года тюрьмы условно. Другой кейс, не менее постыдный для американской полиции той поры, — облава в баре Hazel’s Inn, в пригороде Сан-Франциско. Тогда, в феврале 1956-го было задержано 90 человек, трети из них были предъявлены обвинения, некоторые получили штрафы, а некоторые — условные тюремные сроки.
Смелость, с какой Аллен Друри обращался с потенциально опасной темой, заслуживает уважения и по сию пору: придуманный им правдолюб Бриг Андерсон, сенатор-мормон из штата Юта, — вполне уместен и в каком-нибудь костюмном квир-сериале, снятом в наши дни (например, «Попутчики»). Это безусловно положительный персонаж, ставший жертвой несправедливого общественного устройства. Он женат, нежен с супругой и обожает свою дочь. Он принципиален как политик и, будучи неподдельным патриотом своей страны, готов ради нее на самоограничение. Из книги Друри в фильм Премингера почти без изменений вошла история любви, — романтическая связь с Брига другим военным в пору службы на Гавайях и, судя по прощальному письму, вынужденное расставание, не потому, что боялся за себя, а потому, что ради высокой цели был готов пожертвовать чувствами. «Правда — это единственное, что в конце концов имеет значение», — говорит он, объясняя свои решения.
С книжных страниц Бриг сообщил, что антисоветизм и гомосексуальность совместимы. Постановка вопроса, кажущаяся сейчас нелепой, была более чем актуальна во времена маккартизма, когда «красная угроза» приравнивалась к «голубой»: «перверт» равно коммунист и наоборот (и это в те годы, когда в ГУЛАГе второй срок за мужеложство отбывал певец Вадим Козин — за всю историю СССР таковых было как минимум 60 тысяч).
Гомофобия одна, но государственные устройства разные, — и то, что в Советском Союзе, никогда не познавшем толком свободы мнений, табуировалось, в США стало предметом публичной дискуссии, которая с конца 1950-х только нарастала, чтобы в конце следующего десятилетия Стоунволлскими бунтами вызвать радикальную трансформацию общества.
Как романист в послевоенной Америке, с подниманием описывающий геев, Аллен Друри не был первым (в предыдущем десятилетии вышел скандальный «Город и столп» Гора Видала), но как автор сочинения околополитического — безусловно, пионер. «Складывается впечатление, что гомосексуальность — единственное меньшинство, к которому Друри склонен проявлять сочувствие», — отмечал в New York Times Эрик Тарлофф. Умеренный консерватор по политическим взглядам, писатель не скрывал своего сочувствия к придуманному им конгрессмену из квиров, дав пищу слухам, что есть в том сугубо личная подоплека. Президент Ричард Никсон, во всяком случае, утверждал об этом как о неопровержимом факте. На пользу предположениям и то, что Друри не был женат и никогда не говорил публично о своей личной жизни.
Сам романист прямых ответов не давал, а переписка с Премингером показывает, что для него гомосексуальность была важна в качестве незаменимого элемента сторителлинга, как безусловная несправедливость, сопряженная с фатальными рисками. «Ни внебрачный ребёнок, ни роман на стороне не подойдут. Гровер Кливленд завёл незаконного ребёнка и стал президентом. Коррумпированность вообще чужда Бригу — он просто перестанет быть самим собой», — писал беллетрист режиссеру в ноябре 1959 года.
Друри настаивал, что Бриг Андерсон — собирательный образ, отказываясь называть прототипы, знатоки же политики разглядели среди фигур, его вдохновивших, известного своей принципиальностью сенатора Эстеса Кефовера; его коллегу Ральфа Фландерса, не побоявшегося критиковать влиятельного мракобеса Джозефа Маккарти; интеллектуала Эдлая Стивенсона, губернатора Иллинойса, которого подозревали в гомосексуальности. Однако интрига, описанная в романе (а следом, и в фильме), больше всего напоминает случившееся с Лестером Хантом, конгрессменом от штата Вайоминг, который в июне 1954 года стал жертвой шантажа и застрелился в своем служебном кабинете. Сам он геем, насколько известно, не был, но в ловушку попал его сын, 1953 году не отказавшийся в общественном туалете в Вашингтоне от предложения переодетого полицейского, а затем, обвиненный в «непристойном поведении», приговоренный к сотне долларов штрафа.
Обстоятельства этого дела были возмутительны: Херман Уэлкер и Стайлз Бриджес, сенаторы-республиканцы, требовали от Лестера Ханта, ярого критика Джозефа Маккарти, уйти из политики, в противном случае они намеревались распространить по всему штату Вайоминг листовки с описанием суда над его сыном. Резонанс в рядах американских политиков, связанный с его самоубийством был такой силы, что сильно пошатнул позиции Маккарти и его союзников, и ускорил их политический крах. В 1954 году сенаторы подавляющим большинством голосов осудили методы ультра-консерватора как «недостойные». Как резюмировал сенатор Алан Симпсон: «Это нарушает все мыслимые приличия, словно злодеяние из «Макбета».
Потерпев поражение как человек, Лестер Хант выиграл как историческая фигура. Этот акцент — о справедливости, торжествующей хотя бы после смерти, — можно заметить в романе «Совет и согласие», однако он начисто исчез из фильма, в котором кончина Андерсона выглядит жертвой и страшной, и напрасной: благородный герой забыт довольно быстро, а в тараканьих бегах под названием «большая политика» все споры и раздоры одним разом обнуляются, когда в момент решающего голосования становится известно о кончине президента США.
Аллен Друри в своих книгах (если мысленно избавить их от тяжеловесных красот) предстает информированным романтиком, который, с одной стороны, видит сколь подл может быть человек, но с другой — не забывает указывать, что и порывы самые высокие ему тоже свойственны. В отличие от него режиссер Отто Премингер, вынужденный уехать от нацистов из родной Австрии в Соединенные Штаты, не очень-то сильно обольщался насчет человеческой природы, — лицемерие и ханжество он высмеивал беспощадно, снова и снова подтачивая основы пуританской (кино)морали. Еще в 1953 году он отказался в точности следовать Кодексу американской ассоциации кинокомпаний (более известного как «кодекс Хейса») и, в ромкоме «Луна — синяя» самым игривым образом вынеся на открытое обсуждение проблемы проституции и внебрачных связей, не просто вызвал шум, но и добился коммерческого успеха.
«Совет и согласие» был не первым, но очередным приглашением к разговору о «запретных» темах, — за три года до премьеры этой картины Премингер выступил с разоблачением лицемерия закона в «Анатомии убийства» (1959), юридической драме, показывающей, как, формально не оскорбив фемиды, оправдать преступника. «Он не терпел лжи в любых одеждах, и в вечернем платье, и в судейской мантии», — говорила Марлен Дитрих о режиссере, с которым ей довелось поработать.
Отто Премингер остался в истории кино как разрушитель табу, повлиявший на этику и эстетику кинематографистов следующих поколений. Не факт, что критический запал «Нового Голливуда» в 1970-х был бы настолько силен, не будь точных замечаний ехидного австрийца. Можно сказать, что страдалец Бриг Андерсон подготовил сцену для мучеников следующих десятилетий, будь то герои «Полночного ковбоя», «Собачьего полудня» , «Крузинга» . Нелишне заметить, что там, где Джон Войт и Аль Пачино, расширяя свое амплуа, видели новый путь в звезды, их предшественник Дон Мюррей, удовольствовался терниями, — не без затруднений согласившись на роль гея, он, считавшийся перспективным дебютантом, после «Совета и согласие» уже не получал главных ролей («Я решился на профессиональный риск, и был маргинализирован»).
Фильм Отто Премингера важен и как документ эпохи, — по нему, например, можно понять, каким было квир-подполье в Нью-Йорке. В одной из сцен Бриг Андерсон в поисках бывшего возлюбленного нечаянно попадает в Club 602, — ночное заведение в нью-йоркском полуподвале, полное мужчин, где любезный бармен приглашает его войти, а в чадной полуподвальной атмосфере звучит голос Фрэнка Синатры, символа гипермаскулинности той эпохи.
К слову, стремясь скандализировать, режиссер хотел сделать певца-мачо Синатру автором главного саундтрека картины о тайном гее, тот же, если верить апокрифам, от подобной чести категорически отказался, — что, впрочем, не избавило исполнителя ни от цитирования, ни от упоминания в титрах.
Отто Премингер в творческих решениях руководствовался неустанным стремлением проверить на прочность общественные устои. Например, он приглашал на роль-камео Мартина Лютера Кинга, знаменитого правозащитника, и, получив отказ, все же включил в один из эпизодов «Совета и согласия» политика-афроамериканца. «Да, сейчас нет темнокожего сенатора, но это не значит, что его не может быть в будущем», — объяснял режиссер.
Куда успешней он был в уговаривании цензоров, в 1961 году, спустя год после избрания президентом США демократа Джона Кеннеди, смягчивших некоторые положения кодекса: гомосексуальность теперь можно было изображать, — но с «осторожностью, деликатностью, сдержанностью». Считается, что Премингер своим фильмом бросил вызов цензуре. На самом же деле это была куда более сложное сочетание уступок и непокорства. Ради сохранения в фильме добропорядочного гомосексуала, режиссер убрал все прямые упоминания о его военном прошлом, а также согласился на пожелание государственных моралистов ввести сцену с сутенером: неряшливый мужчина, визуально списанный с тогдашних «битников», готов устроить Бригу Андерсену рандеву. Эта сцена, явно вставная, искусственная, не пошла на пользу повествовательной стройности картины и без того изобилующей длиннотами, она же изменила мотивировку политика-квира: если в книге, полной внутренних монологов, мужчина тяготится своей гомосексуальностью, то из фильма можно сделать вывод, что его устрашило моральное падение бывшего любовника, торгующего своим телом и из нужды продавшего письмо шантажистам («Я был пьян! — кричит Рэй вслед уезжающей машине, — Мне нужны были деньги!»).
По сравнению с той жесткостью, с какой применялся «кодекс Хейса» в прежние годы, цензурный комитет проявил невиданную лояльность по отношению к новому творению Отто Премингера, — и это, судя ретроспективно, было симптомом скорого конца позорных ограничений (в конце 1960-х на смену Motion Picture Production Code в американскую киноиндустрию пришла система рейтингов, существующая и по сию пору). Что-то подобное было и в советском кинематографе, в годы «перестройки» и в канун развала «империи зла» позволившего себе неслыханные прежде свободы.
В качестве творческого акта фильм «Совет и согласие» проверку временем, пожалуй, не выдержал: многословно, избыточно, тягуче. То же можно сказать и о книге, едва ли напрасно не дождавшейся перевода на русский. Тем удивительней узнавать сейчас, что New York Times вскоре после премьеры высоко оценила «дерзкий реализм» картины (консервативное издание National Review ожидаемо сочло ее «безнравственной»). Квир-сюжет политического триллера ценен однако в качестве лакмуса, показывающего существенное в веществе социума, его готовность к переменам, его трансформации. В пору выхода книги (1959) и премьеры фильма (1962) случившееся с геем-политиком квир-сообщество в США, испуганное, разобщенное, восприняло как тревожный сигнал. «Если мне и нужно было подтверждение, что моя сексуальность и выборная должность несовместимы, то я получил его от «Совета и согласия», — вспоминал конгрессмен Барни Франк, в 1987 году сделавший каминг-аут будучи действующим политиком.
Историк квир-кино Вито Руссо утверждал, что фильм Премингера не прогрессивный, а репрессивный, представляя новый киношаблон: гей как жертва, трагический герой. «Совет и согласие» не бросал вызов гомофобии, он ее узаконил», — писал киноаналитик в своем знаменитом исследовании о квир-репрезентации в Голливуде «Целлулоидный шкаф» (1981). Эта оценка, — увы, справедливая вплоть до 2000-х, — нуждается в корректировке в наши дни, когда пантеон квир-киногероев растет, множится, диверсифицируется едва ли не ежедневно.
Нам, современным зрителям, очевидно и то, что гей — не только жертва, и то, что он может ею стать. Нет и претензий к линии защиты режиссера, в ответ на критику заявившего: «Мой фильм показывает, как власть может использовать тайны личной жизни». По мысли близко знаменитой максиме Розы фон Праунхайм «Извращен не гомосексуал, а ситуация, в которой он живет», вынесенной в название фильма из следующей, совсем другой эпохи.
