Сергей Хазов-Кассиа — писатель и журналист, чьё творчество неразрывно связано с исследованием общества, идентичности и борьбы. В своём романе «Евангелие от» он поднимает сложные темы жертвенности, веры и активизма, переосмысляя классические евангельские мотивы через призму современной реальности. В этом интервью мы говорим о природе творчества, выборе провокационного названия и важности квир-идентичности в российской литературе.
— Как появилась идея написать «Евангелие от»? Были ли конкретные события или внутренние переживания, которые подтолкнули тебя к этому?
— Если честно, я не помню или даже можно сказать, не знаю. В 2012 году я написал свой первый роман «Другое детство». Он автобиографичен, хотя всё же остаётся фикшном. Я не думал, что его опубликуют: отправил рукопись в несколько издательств, но если кто-то и отвечал, то в основном писали, что текст неплохой, но «не соответствует политике». Я забросил это дело, но через два года издательство «Колонна» выпустило книгу.
Прошло ещё несколько лет, и… Ты просто садишься и пишешь. Слова сами приходят в голову, будто кто-то печатает твоими пальцами. Так началась работа над «Евангелием от».
В какой-то момент я понял, что мне не хватает информации — особенно для евангельских глав. Начал искать источники и вскоре осознал, что канонические Евангелия мне не подходят. Тогда я обратился к апокрифам — религиозным текстам ранних христианских общин, проклятым официальной Церковью. Их книги уничтожали, но часть была найдена при раскопках в XIX–XX веках. Эти тексты перевели на русский ещё в советское время, в серии «Библиотека атеиста», и это оказалось бесценным чтивом!
Мне также не хватало знаний о реалиях российских тюрем, поэтому я записал несколько интервью с бывшими заключёнными — как политическими, так и осуждёнными по уголовным статьям, геями и нет. В нашей среде таких людей найти несложно: многих сажают за наркотики. Да что там, мой биологический отец — бывший уголовник, он провёл полжизни по тюрьмам, правда, ещё советским. Он тоже стал одним из консультантов книги.
У Веры Полозковой есть очень красивое стихотворение о природе творчества — «Стишище». Оно заканчивается такими строками:
«Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.
Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам».
— Почему ты выбрал столь провокационное название?
— За годы работы журналистом в России я объехал страну вдоль и поперёк, общаясь с десятками, если не сотнями людей, ставших жертвами авторитарного режима. Неважно, страдали ли они от местных властей или от бандитов — зачастую это значило одно и то же. Я редко писал об оппозиционных политиках, больше о неизвестных широкой публике активистах.
Меня всегда поражал феномен превращения обывателя в борца. Когда человек сталкивается с несправедливостью, большинство предпочитает склониться перед силой: у них нет ресурсов для борьбы, они знают, что любой шаг обречён на провал. Возможно, кто-то напишет письмо в администрацию Президента, получит формальный ответ и на этом остановится (а ведь даже на это нужна смелость!) Небольшая часть людей всё же начинает бороться за себя или своих близких, но, достигнув цели (или нет), возвращается к прежней жизни. И лишь единицы поднимаются не только за себя, но и за других. Это могут быть самые разные сферы — экология, права ЛГБТК, борьба с эпидемией ВИЧ, противодействие пыткам. Как сказал один мой друг: «Любая пенсионерка может поджечь военкомат».
Лишь немногие обладают харизмой, способной увлечь за собой людей. Самый яркий пример последних лет — Алексей Навальный. Пока он был жив и находился на свободе, к нему могли быть вопросы, но он сумел воодушевить молодёжь по всей стране, а затем пожертвовал собой. Навальный был публичной фигурой, но помимо него есть множество менее известных людей, которые лишились свободы, семьи, привычного комфорта. Сегодня многие из них живут в эмиграции, часто с детьми, перебиваясь случайными заработками — всё это ради чувства справедливости, ради осознания, что они делают что-то важное. Это вызывает у меня глубокое восхищение и сопереживание.
Я думаю, что таким борцом-активистом был и Иисус Христос. Сразу оговорюсь: я атеист, я за свободу совести и вероисповедания, но считаю, что институционализированная религия давно изжила себя. Она, как и прежде, используется сильными мира сего в их политических и экономических интересах. Это касается и РПЦ в России, и радикального ислама, и псевдорелигиозности американских, польских, индийских и других популистов — всё это мне чуждо.
Но вернёмся к Христу и его времени. Историки ставят под сомнение существование реального персонажа с таким именем и судьбой: он упоминается, например, у Иосифа Флавия, но постфактум, а исторических документов, подтверждающих его существование, не найдено. Для меня Христос — это собирательный образ.
Древняя Иудея времён ранней Римской империи была крайне сложным обществом, охваченным противоречиями, несправедливостью и жестокостью. Формально независимая, но управляемая римским прокуратором. Ещё недавно ею правил Ирод Великий, а теперь она разделена между его враждующими сыновьями. Классовый конфликт между богатыми и бедными накладывается на региональные противоречия между столицей и провинцией. Сильная каста священников сталкивается с ростом сект, которые жестоко подавляются как иудейскими властями, так и римскими. По всей стране стоят кресты, на которых распяты не только преступники, но и религиозные проповедники. Их казнят, но их становится всё больше. Ради чего они жертвуют жизнью? Ради веры? Ради справедливости? Ради борьбы с оккупантами, купившими местных фарисеев? Некоторых таких проповедников сегодня назвали бы террористами — например, зелотов, выбравших насилие как способ сопротивления. А некоторые погибли просто за свои проповеди — по нынешним меркам они были бы политзаключёнными.
Отсюда и «Евангелие» — как история сознательной жертвы во имя идеи. Но это борьба без насилия, слово против меча. Недаром некоторые комментаторы сравнивают книгу Навального с Евангелием.
У Гюнтера Грасса в романе «Моё столетие» есть эпизод о беспорядках в Восточном Берлине 1953 года: рабочие бросали камни в танки, но танки подавили восстание, многие были расстреляны или арестованы. Однако, пишет Грасс, «порой, хотя и с опозданием на целые десятилетия, победу всё-таки одерживают те, кто бросает камни». Мне тоже хочется верить, что победа останется за теми, кто говорит и пишет слова.
— Ива — это собирательный образ или вдохновлён кем-то конкретным?
— Ива — это собирательный образ. В нём есть что-то от меня, что-то от людей, о которых я писал статьи, и что-то от тех, с кем записывал интервью специально для книги.
Вообще, моё «Евангелие» можно назвать документальным романом. Всё, что в нём описано, действительно происходило с кем-то. Даже библейская часть основана на апокрифах.
— Книга балансирует между реализмом и метафизикой. Что для тебя было важнее — рассказать историю Ивы или показать конфликт между человеческим и божественным?
— Поскольку я не верю в божественное, для меня не существует и подобного конфликта. То, что мы называем божественным, на самом деле внутри нас — именно это мне хотелось показать. Ива, Йешуа, Иху-Иуда вроде бы действуют по наитию свыше, словно какая-то невидимая сила управляет ими и ведёт к самопожертвованию. Но на самом деле эта сила — их собственная. Их жертвенность — это их вера в то, что их поступок оправдан.
У меня нет такой силы, я не готов жертвовать собой, и именно поэтому я восхищаюсь такими людьми — как реальными, так и вымышленными.
— Насколько сегодня важна тема квир-идентичности в российской литературе?
— Когда я был подростком в 1990-х в Петербурге, информации о квир-идентичности практически не существовало. Самих таких слов никто не знал — были лишь анекдоты и уничижительные шутки. Ты не понимал, что с тобой происходит: то ли ты болен, то ли извращён, но спросить было не у кого. Об этом, кстати, мой первый роман «Другое детство».
Тогда по РЕН ТВ шёл американский сериал Tales of the City, который на русский перевели как «Любовь голубая и розовая». Я смотрел его тайком от мамы, и для меня это стало настоящим откровением: я не один, такие люди существуют, и они не в психбольнице и не в тюрьме.
Когда в начале 2010-х в регионах начали принимать законы о запрете «ЛГБТ-пропаганды» среди несовершеннолетних, я писал о тех, кого эти законы затронули сильнее всего — о подростках. Я с удивлением осознал, что, несмотря на доступность интернета и огромного количества информации на русском и английском языках, они оказались в той же ситуации, что и я в 90-х. Им не с кем поговорить, некому задать вопросы, а ориентироваться в информации сложно — не всегда понятно, где истина.
Сегодня в России принадлежность к ЛГБТ-сообществу де-факто приравнена к экстремизму — можно получить не просто штраф, но и реальный срок. Поэтому я убеждён, что ЛГБТ-литература, а также кино, журналистика, любая качественная информация — художественная или нон-фикшн — помогают людям выживать. Взрослым тоже, но особенно подросткам.
Российские власти, как и режимы в Иране, Саудовской Аравии, Афганистане и других странах, будто живут в другом времени, игнорируя существование интернета и VPN. В странах, где доступ к интернету жёстко ограничен, запреты действительно работают. В России же пока нет, а значит, нужно продолжать писать, снимать, публиковать. Вопрос лишь в том, кто за это будет платить — для массовой культуры нужны серьёзные инвестиции. Как писал Бродский: «Мало того, что нужно жить, ежемесячно надо ещё и платить за это».
— Как ты думаешь, аудитория книги — это только квир-сообщество, или она способна затронуть более широкую аудиторию? На кого рассчитан текст?
Когда я писал, я не задумывался об аудитории. Вероятно, этот текст в первую очередь интересен представителям нашего сообщества. Однако, например, одна моя подруга дала почитать «Другое детство» своим друзьям-гомофобам, и их мнение по этому вопросу изменилось.
В то же время «Евангелие от» — книга, возможно, слишком провокационная и может оттолкнуть читателя, не знакомого с темой.
— Были ли у тебя сомнения перед публикацией книги?
— Говорят, что Агата Кристи писала свои романы в ванной, потому что ей самой было страшно. «Евангелие от» — довольно откровенный текст, и мне всегда было за него немного неловко. Вот мои друзья прочитают, и что они подумают? Это ощущается, словно выходишь на сцену обнажённым.
Сейчас, когда в Великобритании готовится к выходу английский перевод, я так же переживаю за реакцию моих иностранных друзей, которые не читали русский оригинал.
— Есть ли сцена, которая особенно дорога тебе?
— Мне кажется, моя любимая сцена — это момент, когда родители Джастина только что увели мальчика из квартиры Ивы. Он сидит один на диване, опустошённый, с ноющей скулой после удара отца Джастина, и смотрит на своё уютное гнёздышко, осознавая, что вскоре придётся с ним расстаться ради чего-то большего.
Пока у него нет явных причин так думать, ничего непоправимого ещё не случилось, но ощущение, предчувствие жертвы уже накрыло его.
— Какие книги или авторы вдохновляют тебя как писателя?
Честно говоря, в последние годы я читаю очень мало художественной литературы. Вторжение в Украину, эмиграция, Буча, милитаризация российского общества, события в Израиле и Газе, а также реакция российской либеральной общественности, которая в большинстве своём некритично поддерживает действия израильской армии — всё это пробуждает интерес к войнам, геноцидам и тому, как простые люди вдруг оказываются палачами или жертвами, а иногда и тем, и другим одновременно. Это скорее научный, чем художественный интерес.
Есть потрясающее исследование Майкла Манна «Тёмная сторона демократии» — о генезисе геноцидов. Его книга «Фашисты» также заслуживает внимания — о природе фашизма и рядовых фашистах в Европе начала прошлого века. Израильско-американский историк Омер Бартов написал замечательную книгу «Анатомия геноцида: жизнь и смерть города, называемого Бучач». Также стоит прочитать книгу Николаса Старгарта «Мобилизованная нация» — о том, как обычные жители Германии переживали Вторую мировую войну и Холокост, о чём писали в дневниках и письмах.
Помимо собственно исторических выводов, все эти авторы делают важное философское заключение: мы не совершаем зверских преступлений не потому, что от природы являемся хорошими людьми, а исключительно потому, что нам повезло не оказаться в неправильное время в неправильном месте. Как бы мы повели себя на краю братской могилы с автоматом — не знает никто.
— Какую реакцию ты надеешься увидеть от читателей?
— Мне бы хотелось, чтобы книга находила отклик. Не только среди квир-людей, но и у тех, кто способен изменить своё отношение к теме. Иногда литература меняет сознание.
— Планируешь ли ты продолжать исследовать эти темы?
— Сейчас мне сложно говорить о будущем. Смотрю в него с пессимизмом.
Автор конфиденциален
Заказать англоязычную версию книги можно здесь
